Время и мы. № 105 (1989)

ПРОЗА

• Фридрих ГОРЕНШТЕЙН. Последнее лето на Волге
• Давид ШРАЕР-ПЕТРОВ. Гусар с гитарой
• Юнна МОРИЦ. Молодая картошка

ПОЭЗИЯ

• Александр ЛАЙКО. Анапские строфы
• Григорий МАРК. Лицо Будды
• Ирина МУРАВЬЕВА. Сзади — обломки, спереди — глыбы

ПУБЛИЦИСТИКА. СОЦИОЛОГИЯ. КРИТИКА

• Соломон ЦИРЮЛЬНИКОВ. Перестройка в контексте советского коммунизма
• Петр БОЛДЫРЕВ. Раскрепощенная утопия
• Ольга ЧАЙКОВСКАЯ. Миф
• Виктор ПЕРЕЛЬМАН. О свободе, демократии и вседозволенности
• Елена ГЕССЕН. Расставание с табу

ИЗ ПРОШЛОГО И НАСТОЯЩЕГО

• Давид АЗБЕЛЬ. До, во время и после

НАШИ ПУБЛИКАЦИИ

• Леонид ИЦЕЛЕВ. Ельцин

СОВЕТСКАЯ ПЕЧАТЬ О ЖУРНАЛЕ «ВРЕМЯ И МЫ»

• Александр МУЛЯРЧИК. Эмигрантская мысль сегодня

ВЕРНИСАЖ «ВРЕМЯ И МЫ»

• Портреты из России. Вернисаж Давида Дубровского

ГУСАР С ГИТАРОЙ

На улице Кирова жил поэт Григорий Михайлович Левин. С женой Инной, сыном Володей и маленькой дочкой. Левин руководил знаменитым литобъединением «Магистраль», из которого вышли в профессионалы многие хорошие поэты и прозаики.
С Левиным я начал знакомство с вечера поэзии в Москве году в 1958. На вечере выступал узбекский поэт Шукрулло, поэт Виктор Боков, Нина Бялосинская и еще кто-то. Мы приехали крепко навеселе. Когда ведущий назвал фамилию Петров, я пошел читать стихи. Одновременно со мной двинулся выступать бородатый старик — политкаторжанин Петров, сидевший при всех режимах — от царя до Сталина.
Так что в 1959 году я чувствовал себя добрым знакомым Левиных.
Помню маленькую комнатку с продавленным диваном, закуток для детской кроватки, письменный стол, забитый рукописями друзей и учеников Левина. Рукописи наслаивались одна на другую, как рукописная кладка особого сорта колонн, подпирающих потолки. О своем творчестве Григорий Михайлович почти не заботился, хотя вся Москва повторяла его стихи «Ландыши продают, ландыши продают. Почему не даром дают?...», которые перекликались с анархической миниатюрой Льва Халифа «Плевать на золото!» В комнатке набилось множество народа. Я затащил сюда Олю. Сначала мы пили и закусывали, а потом худощавый грузин лет тридцати пяти с татарским именем Булат взял гитару и начал петь свои стихи: «Тьмою здесь все занавешено и тишина как на дне... Ваше величество женщина, да неужели — ко мне?», «...И когда под вечер над тобою журавли охрипшие летят, ситцевые женщины толпою сходятся — затмить тебя хотят», «Музыкант в лесу под деревом наигрывает вальс. Он наигрывает вальс — то ласково, то страстно. Что касается меня, то я опять гляжу на вас, а вы глядите на него, а он глядит в пространство», «Когда мне невмочь пересилить беду, когда подступает отчаянье, я в синий троллейбус сажусь на ходу, в последний, случайный», «Со двора подъезд известный под названьем черный ход. В том подъезде, как в поместье, проживает черный кот», «Вот так уж ведется на нашем веку — на каждый прилив по отливу, на каждого умного по дураку, все поровну, все справедливо».
Гитарист пел задумчивым голосом, слегка акцентируя шипящие звуки и произнося между другими человеческие слова, по которым истосковались люди рабоче-крестьянской империи. Он был лет тридцати пяти, невысок, худощав. На плечах у него накинут был пиджачок. Весь облик этого кавказца напоминал не лихача-гуляку, а доброго малого с рабочей окраины, певшего под гитару «Имел бы я златые горы...» и вдруг понявшего в себе возможность иной просодии. Кожа обтягивала его черепно-лицевые кости, как у Махатмы Ганди — лоб грозился выйти из берегов. Глаза же были глубоко посажены и жили независимо от хозяина, пылая углями тревог и обид. Повадками и обличьем он напоминал Ганди (политика) и Антокольского (поэта). Я тогда не ошибся, потому что с годами сходство усиливается.
Денис Давыдов и Александр Вертинский, Аполлон Григорьев и Константин Симонов, Курочкин, Сурков, Агапов, Матусовский, Вера Панина, снова Вертинский, Козин, Утесов, Бернес, Ив Монтан, блатные и дворовые песни — все сошлось в этом пении, в этой поэзии гусарского романса конца пятидесятых. Все сошлось, чтобы появилось нечто новое, которое действовало на меня неотразимо, засасывало во что-то родное, сладостно-тоскливое, идущее от сердца к сердцу. Мне показалось, что я слышал эти интонации. У Веры Паниной: «Не уходи, побудь со мною...» А здесь: «Когда исхоженное станет студить последним декабрем, седой архив воспоминаний, не торопясь, переберем». Я читал это совсем недавно. У кого-то из молодых... Боже мой, да это же у Булата Окуджавы, в его первой калужской книге стихов: «И вспыхнут давние надежды, любви закружится метель. И нам захочется, как прежде, подкарауливать апрель».