Время и мы. № 119 (1993)

СОДЕРЖАНИЕ

ПРОЗА

• Зиновий ЗИНИК. Моль
• Хаим СОКОЛИН. Свидетель защиты
• Игорь ЯРКЕВИЧ. Три рассказа

ПОЭЗИЯ

• Владимир ГАНДЕЛЬСМАН. Опыт письменной речи
• Женя КИПЕРМАН. Позовите меня

ПУБЛИЦИСТИКА

• Виктор ПЕРЕЛЬМАН. Капитализм по-московски
• Эрлен БЕРНШТЕЙН. Рынок и демократия
• Владимир ШЛЯПЕНТОХ. Похвальное слово глупости, или опасность видеть мир в розовом свете
• Борис ПАРАМОНОВ. Непрошенная любовь: маркиз Кюстин в России
• Григорий КРУЖКОВ. Перевод и Эрос

НАШЕ ИНТЕРВЬЮ

• Булат ОКУДЖАВА. Я с интеллигенцией
• Евгений ПОПОВ. Страшно жить в России, но интересно

ИЗ ПРОШЛОГО И НАСТОЯЩЕГО

• Феликс РОЗИНЕР. Записки паломника

НАШИ ПУБЛИКАЦИИ

• Троцкий против Горького
• Юрий ФЕЛЬЗЕН. Писатель в нашем нелепом мире

ВЕРНИСАЖ «ВРЕМЯ И МЫ»

• Независимость художника. Врач и скульптор Эмиль Зильберман

ПОПЛАВСКИЙ. ФРАГМЕНТ СТАТЬИ ЮРИЯ ФЕЛЬЗЕНА

Кажется, никто так не умел раздражать приверженцев академизма и рутины, как неизменно раздражал их Поплавский. Но мы, его союзники и друзья, не имеем никаких оснований преуменьшать значение Поплавского и скрывать свое восхищение. Где-то у Вовонарга не без резкости сказано, что всегдашняя умеренность мнений, всегдашний страх кого-либо одобрить, кем-либо восхититься до конца, есть признак человеческой слабости. В этих словах дано определение особого литературного снобизма, и от такого трусливого снобизма Поплавский страдал, как лишь немногие, и с ним боролся сознательно и страстно.
Бывают люди обыкновенные и в то же время бесспорно замечательные, похожие во всем на других, но то, что у других вяло и бледно, у них сгущается и обостренно выражается. Бывают люди необычайные, неповторимые, ни на кого другого не похожие и при этом вовсе не замечательные - их отличия и вся их обособленность неинтересны и жалко-скучны. Поплавский был редким примером и замечательного и необыкновенного человека. К его истокам и душевному центру просто нет и не может быть путей: мы не найдем аналогий ни с кем, и любая проницательность бессильна при отсутствии схожего опыта. Пожалуй, единственное, что нам остается - об этом судить, точнее, догадываться по отдаленным и сбивчивым намекам в его разговорах и стихах.
В них Поплавский неоднократно доходил до упрямой, мучительной веры, такой непреложной, такой обоснованной, что ее бы другому хватило на долгие годы, на целую жизнь, но этой вере Поплавский изменял, взволнованно отстаивал следующую, не всегда удавалось понять, что была только видимость измены, что сохранялось абсолютное единство. Так у некоторых мнимых дон-жуанов каждая новая волна, неожиданная любовь - очередное высокое воплощение все той же единой любовной потребности. Я думаю, слушая Поплавского, с ним споря, с ним изредка соглашаясь, мы все одинаково ощущали, что эти лихорадочно-грустные слова, разноречивые как будто возражения, стремительно-резкие, смелые выводы, что они совпадают, сливаются в одно, что у них несомненно общий источник, что за ними упрямая воля. И такое внутреннее единство для нас подтверждалось особенностью акцента и тона в каждой строке и фразе Поплавского.
Его мысли, поиски и стремления были всегда на каких-то высотах, он упорно пытался проникнуть в непроницаемую тайну природы и для себя упорядочить мир. Его поэзию можно назвать - едва ли условно - «поэзией метафизики». На свои углубленные, тревожные вопросы он находил различные ответы, каждым из них увлекался и мучился, пробовал закрепиться на чем-либо одном и сам себя старался уверить, что вот уже найден окончательный ответ, что пора успокоиться, медленно обдумать надежные, твердые воззрения, не оглядываясь на все остальное. Но такой «идеологической передышки» у Поплавского быть не могло. Судьба наделила его ужасным, безжалостным даром - быстро и полно исчерпывать любое очередное открытие - и он опять куда- то устремлялся, куда мы с трудом за ним поспевали. Однажды о Лермонтове кто-то сказал применимые к Поплавскому слова: «во всю свою короткую жизнь он вечно куда-то спешил, точно предчувствовал свой близкий конец».