Время и мы. № 56 (1980)

СОДЕРЖАНИЕ

ПРОЗА

• Ю. КАРАБЧИЕВСКИЙ. Жизнь Александра Зильбера
• Вас. АКСЕНОВ. Гибель Помпеи

ПОЭЗИЯ

• Семен ЛИПКИН. Из лирической тетради
• Анри ВОЛОХОНСКИЙ. Слепящие тугие письмена
• Дмитрий БОБЫШЕВ. Имена

ФИЛОСОФИЯ. ПУБЛИЦИСТИКА. СОЦИОЛОГИЯ

• Яков ТАЛЬМОН. Политический мессианизм и тоталитарная демократия
• Н. ПРАТ. Эмигрантские комплексы в историческом аспекте

ПИСАТЕЛЬ И МИР

• Илья СУСЛОВ. Эссе о цензуре

ИЗ ПРОШЛОГО И НАСТОЯЩЕГО

• Виктор КАГАН. Повесть о безвременье
• Леопольд АВЗЕГЕР. Я вскрывал Ваши письма
• Дневник Я. Б. ПОЛОНСКОГО. Иван Бунин во Франции

ВЕРНИСАЖ "ВРЕМЯ И МЫ"

• О Боге, искусстве и о себе

ФРАГМЕНТ ИЗ ЭССЕ ИЛЬИ СУСЛОВА О ЦЕНЗУРЕ

Впервые я увидел, как работает карандаш цензора, когда попал в начале шестидесятых годов в журнал "Юность". Это была чистая случайность, что я туда попал. Я шел по улице и встретил своего старого знакомого еще по институтским временам Иосифа Оффенгендена. Он был постоянным художником журнала "Юность". Он сказал мне:
— С-сс-лушай, с-старик, я с-свободный художник, а из м-ме-ня с-сделали за-за-заведующего ре-редакцией! А я, сс-стари-чок, ненавижу э-это де-дело. А ты это, на-наверно, любишь. По-пойдем.
Он взял меня за руку и отвел в редакцию "Юности". Я тогда был инженер, начальник цеха в типографии, и для меня "Юность" была недосягаемой мечтой. Конечно, я и тогда баловался литературой, писал эстрадные обозрения и репризы для клоунов в цирке, и песни /тогда еще не было Булата Окуджавы, и мы писали песни под Лебедева-Кумача. Потом появился Булат, и мы поняли, какой мусор мы писали. Булат и убил во мне песенника/. Но "Юность"!..
В дверях редакции я столкнулся с Борисом Николаевичем Полевым, которого только назначили главным редактором "Юности".
Ося Оффенгенден сказал:
— Бо-борис Ни-николаич! Вот этот па-парень хочет за-заве-довать ре-редакцией. Я его з-знаю. Он хо-хороший.
— Пьете? — спросил Полевой.
— Нет...
— Приняты, — сказал Полевой, и моя судьба перевернулась.
Я стал заведующим редакцией "Юности" и поступил в подчинение ответственного секретаря Леопольда Абрамовича Железнова. Месяцев через шесть я однажды зашел в его кабинет и увидел, что он вместе с другим членом редколлегии, Э. Б., правит чью-то рукопись. Это была одна из повестей Василия Аксенова. Я ее читал в рукописи, когда Аксенов только принес ее в редакцию. И вдруг я увидел, что Железное вычеркивает из повести те самые места, ради которых она, собственно, и была написана! Причем, он делал это совершенно безошибочно, он чувствовал будущую опасность этих слов. Он медленно обводил карандашом подозрительные строчки, перечитывал их еще раз, на секунду задумывался, а потом вычеркивал их из рукописи.
Я никогда до этого не видел, как это делается. И "Юность" для меня была тем, чем она была для других: самым либеральным /после "Нового мира"/ журналом, приютом свободомыслия и интеллигентности. Когда из произведения вычеркиваются строки, их как бы и не существовало в природе, они расстреляны...
— Леопольд Абрамыч, — сказал я, — что же это? Это же... фашизм.
Они подняли головы и долго и внимательно на меня посмотрели. Железнов побледнел, и я понял, что сморозил что-то совсем-совсем страшное.
— Идите к себе, — сказал он, — и зайдите через десять минут.
Это были плохие десять минут в моей жизни. Я бы не простил, если мне мой подчиненный такое сказал. Я бы его выгнал.
Через десять минут он позвал меня к себе и запер дверь.
— Илья, — сказал он, — мы думали, что нам с вами теперь делать. Мы пришли к заключению, что не будем вас выдавать, потому что это вас погубит. Ваше ужасное замечание говорит о том, что политически вы очень незрелый человек. Но запомните, Илья, вы никогда, слышите, никогда не подниметесь вверх по литературной лестнице. Вы опасный нигилист, понятия не имеющий, что такое партийная литература. Идите. В нашем решении сыграло роль ваше участие в моей прошлой жизни...
Когда я учился в девятом классе, я познакомился с девочкой. Ее звали Надя Железнова. Это было примерно за пятнадцать лет до моего разговора с ее отцом, Леопольдом Железновым, ответственным секретарем "Юности". На дворе стоял пятидесятый год. Надя жила в Москве на Трубной. Она разрешала мне провожать себя до подъезда, но никогда не приглашала в гости. Я знал, что ее отец — журналист, а мамы у нее нет. Однажды я все-таки напросился, и Надя повела меня к себе. Я познакомился с ее отцом и стал единственным человеком, кто переступал порог их дома. Почему? Я чувствовал какую-то трагедию в этом доме, но не мог понять, что же там произошло. Меня принимали очень тепло, и Надин папа даже иногда удостаивал меня беседы. Потом я узнал. Леопольд Железнов был когда-то корреспондентом и ответственным секретарем газеты "Правда". А Надина мама была блестящей и красивой журналисткой, сотрудницей Антифашистского еврейского комитета. Когда убили главу этого комитета Соломона Михоэлса, убили и всех членов этого комитета. В том числе и Надину маму. Леопольда выгнали с работы. В квартиру к ним подселили следователя, который пытал и допрашивал его жену. Леопольд не пошел вслед за женой только потому, что его не исключили из партии, ему лишь объявили строгий выговор с предупреждением за потерю бдительности в семье. А не выгнали из партии потому, что на партсобрании, где обсуждался его вопрос, Леопольд Железнов встал и сказал, что если партия наказала его жену, значит партия была права, а его жена нет.