Время и мы. № 91 (1986)

СОДЕРЖАНИЕ

ПРОЗА

• Рэймонд ЧАНДЛЕР. Беда — мое ремесло (в переводе И. Шамира)
• Владимир МАТЛИН. Уплотнение

ПОЭЗИЯ

• Михаил КРЕПС. Время остановилось
• А. ЧЕРНОВ. Я слушал снег

ПУБЛИЦИСТИКА. СОЦИОЛОГИЯ. ПОЛИТИКА

• Вера ВИРЕН-ГАРЧИНСКАЯ. Социологический опрос в Москве
• Борис ПАРАМОНОВ. Маргаретт Митчелл и "русский ренессанс"
• КТО ВИНОВАТ? Читатели о романе Григория Свирского "Прорыв"

НАШЕ ИНТЕРВЬЮ

• Питер РЕДДАВЭЙ. Советская политика, диссиденты и эмиграция
• Интервью ведет Борис Шрагин. Илья СУСЛОВ. О цензуре, "Клубе 12-ти стульев" и многом другом. Из цикла "Беседы в изгнании" профессора Джона Глэда

В МИРЕ КНИГ
ПОЗИЦИЯ ИЗДАТЕЛЯ

• По страницам журналов "22" и "Синтаксис"

ИЗ ПРОШЛОГО И НАСТОЯЩЕГО

• Яэль ДАЯН. Последние два года

РЕЗОНАНС

• ИЗВИНИТЕ ЗА ДОНОС. Вокруг статьи С.Хмельницкого "Из чрева китова"

ВЕРНИСАЖ "ВРЕМЯ И МЫ"

• Внутренний мир художника. Илья Шенкер

ДОНОСЫ, ДОНОСЫ…

      Сейчас, в 1986-м году, Хмельницкий впервые, публично и печатно, признал, что он был стукачом и по его доносам были арестованы Кабо и Брегель. По его словам, в конце 1948-го или начале 1949-го года его вызвали в КГБ и, запугав беспощадной расправой, заставили начать слежку за мной и Кабо — "почаще встречаться, слушать и запоминать" (а, запомнив, очевидно, — доносить). Так Хмельницкий "купил свободу и, может быть, жизнь" ценой свободы двух своих товарищей, которые были арестованы в 1949-м году.
      На самом деле роль Хмельницкого была значительно больше, чем роль простого стукача, посылавшего в КГБ реляции о слышанных им разговорах. (Кабо и мне это стало ясно, конечно только позднее, когда мы встретились перед этапом в Бутырке и могли проанализировать все материалы следственного дела). Хмельницкий не только тщательно доносил о наших разговорах (это, кстати, он начал делать, по крайней мере, с середины 1948-го года: первый точно датированный разговор, "предъявленный" мне КГБ на следствии, произошел в мае 1948-го года). Он сам активно вызывал и начинал эти разговоры, и ни от кого больше я не слышал столько антисоветских анекдотов, как от Хмельницкого. Он очень хотел познакомить Кабо и меня с Элен Пельтье. Я этого не захотел; Кабо отправился с ним к Пельтье, но не застал ее; тем не менее, это инкриминировалось Кабо на следствии. Хмельницкий пытался познакомить со мной и Кабо еще одного человека (я не называю его, потому что он все еще, возможно, в СССР), чтобы организовать какой-то "кружок"; это ему не удалось. Перед самым арестом Кабо он привез к нему домой и пытался оставить пачку американских журналов — что по тем временам тоже было инкриминирующим материалом. Кабо отказался оставить журналы у себя; тем не менее, на следствии этот эпизод ему поминали как свидетельство его преступных намерений. Хмельницкий сообщил мне об аресте Кабо (в начале октября 1949-го года, ровно за месяц до моего ареста); затем он прибежал ко мне, когда я уничтожал свои записные книж¬ки, и пытался меня от этого отговорить: "Все-таки жалко, — говорил он, — так много интересного!" Потом он приходил ко мне регулярно, раз или два в неделю, до самого моего ареста. Содержание разговоров, которые я вел с Хмельницким в течение этого месяца один на один, было доложено КГБ до мельчайших деталей, как и история с уничтожением записных книжек. Наконец, Хмельницкий доносил не только на меня, но и на моих родителей: во время следствия мне было предъявлено множество "антисоветских высказываний" моих родителей у нас дома, когда не было никого из посторонних, кроме Хмельницкого. По окончании следствия мне дали прочитать официальное постановление о том, что на моих родителей заведено особое следственное дело; только какие-то случайные обстоятельства спасли тогда моего отца от ареста.
      Все это позволяет мне заключить, что Хмельницкий служил КГБ вовсе не за страх, как он пытается это представить, а "за совесть" (если позволительно употребить это выражение по такому поводу), — что он был не случайным "одноразовым" доносчиком, из-за того что его припугнул КГБ, а настоящим агентом-провокатором.