Время и мы. № 96 (1987)

СОДЕРЖАНИЕ

ПРОЗА

• Симона де БОВУАР. Мандарины

ПОЭЗИЯ

• Белла АХМАДУЛИНА. Язык пророчеств и страстей
• Феликс РОЗИНЕР. Номинации

ПУБЛИЦИСТИКА. СОЦИОЛОГИЯ. ПОЛИТИКА

• Арон КАЦЕНЕЛИНБОЙГЕН. Передышка или смена традицииВладимир ШЛЯПЕНТОХ. Два письма в Россию
Соломон ЦИРЮЛЬНИКОВ. СССР, евреи и Израиль

НАШЕ ИНТЕРВЬЮ

• Юз АЛЕШКОВСКИЙ. Литература, фантастика и мат. Из цикла «Беседы в изгнании» профессора Джона Глэда (видеозапись Беседы находится здесь)

ИЗ ПРОШЛОГО И НАСТОЯЩЕГО

• София ДУБНОВА-ЭРЛИХ. Люди серебряного века

РЕЗОНАНС

• ЕДИНСТВО СВОБОДЫ. К выходу первого номера независимого бюллетеня «Гласность»

ВЕРНИСАЖ «ВРЕМЯ И МЫ»

• Александр ЩЕДРИНСКИЙ. Сила и простота искусства. Илья Шевел

СОФЬЯ ДУБНОВА-ЭРЛИХ О СОВРЕМЕННИКАХ

Помню, как у меня дрогнуло сердце, когда я увидела Комиссаржевскую: на ней была строгая, как у курсистки, английская блузка и простенькая шляпка с короткими полями. Было что-то юное и трогательное в том, с каким вниманием она слушала докладчика. Комиссаржевская была любимицей молодежи. Мы видели в ней не только талантливую воплотительницу сценических образов — талантов немало было на тогдашних сценах, — в ней кипела, как и в нас, смятенность эпохи. Не блиставшая красотой, слегка сутулая, она преображалась на сцене; в ролях северных женщин (ей была сродни гражданская независимость скандинавских писателей) она выражала столько бунта, силы, страсти, что мы выходили из театра потрясенными.

***
Гость из Одессы в первую минуту показался мне очень некрасивым: крупные мясистые губы и круто выдвинутый вперед подбородок придавали его лицу что-то обезьянье, но впечатление это рассеялось, когда на меня глянули темные, блестящие глаза. Выражение этих глаз трудно было уловить — было в них и упрямство, и задор, и горячность, и даже на дне смутная печаль, но все это я разглядела гораздо позже, а пока ощутила непонятное притяжение зоркого, немигающего взгляда. И голос был под-стать так богат модуляциями, что самые простые слова казались необычными.
Имя, произнесенное хозяйкой дома, было знакомо еще со студенческих лет: передо мной был одесский журналист Владимир Жаботинский, писавший под звучным чужестранным псевдонимом Альталена.
Мои одноклассницы приносили в портфелях смятые номера «Одесских новостей», где на видном месте печатались фельетоны, под которыми стояла эта звучная подпись. Энергичные, короткие строчки казались взмахами бича, хпестающего лицемерную мещанскую мораль, остатки домостроевщины в семейном быту, отупляющую школьную рутину.

***
Трудно писать теперь о чете Мережковских. Несмываемым пятном легло на их облик прославление Гитлера в дни войны…
…Последним говорил Мережковский — о «толстовской зеленой палочке», — говорил так, что эта проникновенная речь стала вершиной нашей заупокойной литургии.
…Зинаида Гиппиус никогда не выступала с речами, но давала чувствовать значительность своего присутствия, предоставляя собравшимся созерцать тонкую фигуру, окутанную шелком, и с некоторым вызовом накрашенное лицо (литературные дамы в ту пору красились).
Листая новый выпуск «Весов», я сразу хваталась за умные и острые, далеко не беспристрастные статьи Антона Крайнего (псевдоним был выбран не случайно).
Лирика Зинаиды Гиппиус была женственнее ее статей — в ней была изысканная афористическая простота и терпкая горечь.

***
Любовная лирика Блока кружила головы, и вдохновлявшие ее женщины казались нам существами высшего порядка. Я была разочарована, когда в фойе театра мне показали ту, чье появление поэт ждал в сиянии красных лампад. Любовь Дмитриевна Менделеева-Блок оказалась крупной, полнотелой, румяной женщиной — с нее бы Маяковскому писать своих боярышень! Более загадочной казалась героиня «Снежной маски» Наталья Николаевна Волохова, актриса театра Комиссаржевской.

***
Стоял сырой, зимний денек, полозья саней скрипели по изъезженной мостовой Загородного проспекта. Корней Иванович разговорился с нашим возницей и подскочил, как ужаленный, когда узнал, что фамилия его собеседника Онегин.
Возница недоумевал:
— Чего уж вы, барин, удивляетесь? Наше село над Онегой стоит, так у нас Онегиных, почитай, почти полсела наберется.
Этим дело не кончилось. Мы оба едва не содрогнулись, когда узнали, что возницу зовут Евгением — имя очень редкое в крестьянской среде.
Чуковский пришел в смятение и заявил, что дальше не поедет — он, мол, никак не может допустить, чтобы его вез Евгений Онегин.