Время и мы. № 118 (1992)

СОДЕРЖАНИЕ

ПРОЗА

• Виктор ПЕРЕЛЬМАН. Переселение души Милия Залевского
• Лорен АЙЗЛИ. Комета

ПОЭЗИЯ

• Игорь ЧИННОВ. Забавляйся муза, созерцая
• Надежда КРЕМНЕВА. Родина страха, эпоха стыда
• Григорий МАРК. Сквозь каменный город

ПУБЛИЦИСТИКА. СОЦИОЛОГИЯ. КРИТИКА

• Ричард ПАЙПС. Распад империи был неизбежен
• Эрлен БЕРНШТЕЙН. Нарисовали дом и хотим в нем поселиться
• Л. АННИНСКИЙ. На чем душа успокоится
• Игорь ЯРКЕВИЧ. Русский писатель как экзистенциалист и гражданин
• Юрий ДРУЖНИКОВ. Пушкин, Сталин и другие

НАШЕ ИНТЕРВЬЮ

• ARS LONGA, VITA BREVIS. Интервью журналиста Андрея Колесникова с поэтом Ларисой Миллер

НАШИ ПУБЛИКАЦИИ

• Вадим КУНИН. Плеве и Герцль

ИЗ ПРОШЛОГО И НАСТОЯШЕГО

• Ариадна ЭФРОН. Из самого раннего
• Яков СИМКИН. Жизнь на чужой улице

ВЕРНИСАЖ "ВРЕМЯ И МЫ"

• В. ПЕТРОВСКИЙ. Образ другого мира

АРИАДНА ЭФРОН РАССКАЗЫВАЕТ…

Понятия возраста, пола, красоты, степени родства для меня не существуют, да и собственное мое "я" еще не определилось, "я" это — сплошная зависимость от всех этих глаз, губ, и, главное — рук. Все остальное — туман. Чаще всего этот туман разрывают именно мамины руки — они гладят по голове, кормят с ложки, шлепают, успокаивают, застегивают, укладывают спать, вертят тобой, как хотят. Они — первая реальность и первая действующая, движущая сила в моей жизни. Тонкие в запястьях, смуглые, беспокойные, они лучше всех, потому что полны блеска серебряных перстней и браслетов, блеска, который приходит и уходит вместе с ней и от нее неотделим. Блестящие руки, блестящие глаза, звонкий, тоже блестящий голос — вот мама самых ранних моих лет.
Впервые же я увидела ее и осознала всю целиком когда она, исчезнув на несколько дней из моей жизни, вернулась из больницы после операции. Больницу и операцию я поняла много времени спустя, а тут просто открылась дверь в детскую, вошла мама, и как-то сразу, молниеносно, все то разрозненное, чем она была для меня до сих пор, слилось воедино. Я увидела ее всю, с ног до головы, и бросилась к ней, захлебываясь от счастья.
Мама была среднего, скорее невысокого роста, с правильными, четко вырезанными, но не резкими чертами лица. Нос у нее был прямой, с небольшой горбинкой и красивыми, выразительными ноздрями, именно выразительными, особенно хорошо выражав -шими и гнев, и презрение. Впрочем, все в ее лице было выразительным и все лукавым — и губы, и их улыбка, и разлет бровей, и даже ушки, маленькие, почти без мочек, чуткие и настороженные, как у фавна. Глаза ее были того редчайшего, светло-ярко-зеленого, цвета, который называется русалочьим и который не изменился, не потускнел и не выцвел у нее до самой смерти. В овале лица долго сохранялось что-то детское, какая-то очень юная округлость. Светло-русые волосы вились мягко и небрежно — все в ней было без прикрас и в прикрасах не нуждалось. Мама была широка в плечах, узка в бедрах и в талии, подтянута, и на всю жизнь сохранила и фигуру, и гибкость подростка. Руки ее были не женственные, а мальчишечьи, небольшие, но отнюдь не миниатюрные, крепкие, твердые в рукопожатьи, с хорошо развитыми пальцами, чуть квадратными к концам, с широковатыми, но красивой формы ногтями. Кольца и браслеты составляли неотъемлемую часть этих рук, срослись с ними — так раньше крестьянки сережки носили, вдев их в уши раз и навсегда. Такими — раз и навсегда — были два старинных серебряных браслета, оба литые, выпуклые, один с вкрапленной в него бирюзой, другой гладкий, с вырезанной на нем изумительной летящей птицей, крылья ее простирались от края и до края браслета, и обнимали собой все запястье. Три кольца — обручальное, "уцелевшее на скрижалях", гемма в серебряной оправе — вырезанная на агате голова Гермеса в крылатом шлеме, и тяжелый, серебряный же, перстень-печатка с выгравированным на нем трехмачтовым корабликом, и вокруг кораблика надписью "тебѣ моя синпатiя" — очевидно, подарок давно исчезнувшего моряка давно исчезнувшей невесте. На моей памяти надпись почти совсем стерлась, да и кораблик стал еле различим.
Были еще кольца, много, они приходили и уходили, но эти три никогда не покидали ее пальцев и ушли только вместе с ней.
В тот вечер, когда мама воплотилась для меня в единое целое, на ней было широкое, шумное шелковое платье с узким лифом, коричневое, а рука, забинтованная после операции, была на перевязи, и даже перевязь эту я запомнила — темный кашемировый платок с восточным узором.