Время и мы. № 42 (1979)

СОДЕРЖАНИЕ

ПРО3А

• Ефим ЭТКИНД. Рождение мастера. О прозе Фридриха Горенштейна
• Фридрих ГОРЕНШТЕЙН. Искупление

ПОЭЗИЯ

• Игорь БУРИХИН. Эдем и Гоморра
• Илья БОКШТЕЙН. Улыбкой зачеркнулся

ФИЛОСОФИЯ, ПУБЛИЦИСТИКА, КРИТИКА

• С. МАСЛОВ. Со-чувствие
• Дора ШТУРМАН. Стукачи и гонг справедливости
• Петр ВАЙЛЬ, Александр ГЕНИС. Сталин на чегемском карнавале

ИЗ ПРОШЛОГО И НАСТОЯЩЕГО

• Соломон ЦИРЮЛЬНИКОВ. Исповедь на пепелище

ВЕРНИСАЖ "ВРЕМЯ И МЫ"

• Кукольный дом Юрия Красного

ИЗ ПОЧТЫ РЕДАКЦИИ

• Григорий ПОМЕРАНЦ. "Время и мы" и фанатики всасывания

ФРАГМЕНТ ИЗ СТАТЬИ Е. ЭТКИНДА

Есть немало писателей, ведущих двойную жизнь, сущест­вующих одновременно — в разных мирах. Так, еще недавно советская публика знала Александра Галича как автора по­пулярных пьес и киносценариев; тот же Александр Галич был блестящим автором (и исполнителем) нелегальных (но всем известных) песен, поднявших его на одно из первых мест в современной русской литературе; два Галича — и ка­ких разных! Василий Гроссман — видный и вполне официаль­но признанный советский прозаик, но главные его произведе­ния вышли (или еще готовятся к выходу) на Западе: гранди­озный роман "Люди и судьбы", непримиримо-разоблачитель­ная повесть "Все течет"; два Гроссмана! Анне Ахматовой присвоен в СССР ранг классика, но ее трагический "Реквием", посвященный жертвам великого террора, издан только за границей; без "Реквиема" и запрещенных советской цензу­рой стихотворений Ахматова — другая. Почти все — другие. Даже официальный основоположник советской литературы Максим Горький — другой; его "Несвоевременные мысли", да и еще многое русскому читателю неизвестны. Другой — Булгаков. Другой — Есенин. Другой — Сельвинский. Другой — Мандельштам. Все другое. Вся литература другая. Искажен­ная. Фальсифицированная.
Есть в этой фантасмагорической стране возможности для чудес. Например, может вдруг родиться на свет зрелый писа­тель — совсем готовый, как вооруженная Афина из Зевесовой головы. Внезапное появление искушенного мастера так же удивительно, как рождение взрослого человека, миную­щего детство, годы учения и становления. Так возник Алек­сандр Солженицын; когда в 1962 году в "Новом мире" поя­вился "Один день Ивана Денисовича", читатели журнала были ошеломлены: неужели этот опытнейший художник — начина­ющий писатель, рязанский учитель математики? Читатели не знали, что Солженицын (говоря словами Пушкина о Дельви­ге) "гений свой воспитывал в тиши" и что он до "Ивана Де­нисовича" уже написал несколько томов, хранившихся в глу­боком подполье — среди них "В круге первом", стихи, пьесы, да и часть "Архипелага ГУЛаг". Вот как у нас рождаются. Возникновение из пустоты писателя Фридриха Горенштейна тоже событие фантасмагорическое. Я впервые прочел его прозу в журнале "Континент", 1978, № 17 — повесть "Зима 53-го" — и прямо-таки ахнул: откуда взялся такой зрелый, строгий, уверенный в своих силах, скромный мастер? Автор, который позволяет себе со спокойным достоинством повест­вовать о шахтерах и шахтах, не боясь наскучить читателю техническими подробностями и замедленными описаниями; который видит жизненную значительность в ничтожных, ка­залось бы, деталях, наряду с событиями исторического мас­штаба; который малые страдания тела умеет сопрягать с порывами духа — такой автор сразу занимает почетное место в современной русской литературе, и его вчера еще неведо­мое имя становится в один ряд с громкими. Как же это его даже в Самиздате не было? В том же "Континенте" я прочел крохотную биографическую справку: родился в 1932 году в Киеве, окончил сценарные курсы, опубликовал в журнале "Юность" (1962) рассказ "Дом с башенкой" — значит, сем­надцать лет назад, и за эти семнадцать лет ничего больше не печатал. Позднее узнал я, что по его сценарию Андрей Тар­ковский поставил известный фильм "Солярис" (1972), а еще позднее — что его перу принадлежат сценарии восьми по­ставленных фильмов (из них три телевизионных). Это, так сказать, официальное лицо Ф. Горенштейна, знакомое влас­тям; впрочем, им знакома еще и пьеса "Волемир", которую собирался ставить театр "Современник", да спектакль был запрещен. Но есть у Ф. Горенштейна другое лицо — писателя, который тоже "гений свой воспитывал в тиши" и в Советс­ком Союзе даже не пытался печатать свои книги. А книги составляют уже солидное собрание сочинений: рассказ "Ста­рушки" (1964), повести "Зима 53-го" (1965), "Ступени" (1966), "Искупление" (1967), пьеса "Споры о Достоевском" (1973), да еще два огромных по размеру романа, которые я пока не имею права называть. Вот теперь кое-что из этого списка начинает появляться.
Ну, не чудеса ли? В стране, где нельзя писать друг другу писем — их читают агенты полиции. Где нельзя писать дневни­ков — в любой час придут с обыском и заберут, а неосторож­ного автора посадят. Где нельзя спорить с друзьями — микро­фоны в стенах и потолке. В этой самой стране неутомимо и безнадежно, роман за романом, пишет неизвестный автор, пишет в убежденности, что его проза людям нужна, и если не сегодня, так завтра до них дойдет. По моим приблизительным подсчетам, Ф. Горенштейн за пятнадцать лет написал не менее ста авторских листов (в "Войне и мире" листов — восемьде­сят). И в каких условиях! Когда зарабатываешь на жизнь семьи иным способом, не этим нелегальным пером... Когда свое писание надо тщательно скрывать от всех, и даже гово­рить о нем вслух нельзя... Когда проводишь целую писатель­скую жизнь в литературе, не участвуя в ее процессе, не слыша критики — ни доброжелательной, ни даже обозленной... Когда постоянно ведешь полемику, — философскую, политическую, художественную — и все это словно во сне: твоего голоса никто не слышит, — тебя нет, ты бесплотный призрак... Когда тебе самому кажется, что ты нашел важные ответы на сом­нения и вопросы современников, и ответы эти ты сформули­ровал как мог полнее и отчетливее, — и кто же их услышал? Два-три твоих самых близких, самых надежно-молчаливых собеседника?
Теперь молчанию конец. Фридрих Горенштейн входит в ли­тературу, и я хочу сказать читателю, что это — торжественный момент: мастера рождаются редко.