Время и мы. № 23 (1977)

СОДЕРЖАНИЕ

ПРОЗА

• Зиновий ЗИНИК. "Перемещенное лицо"
• Андрей АРЬЕВ. "Долгота дня"

ПОЭЗИЯ

• Наталья ГОРБАНЕВСКАЯ. "Долгое прощанье"
• Олег ОХАПКИН. "Современные стихи"

ПУБЛИЦИСТИКА, ФИЛОСОФИЯ, КРИТИКА

• Артур КЕСТЛЕР. "Политические неврозы"
• Борис СУВАРИН. "Солженицын и Ленин"

ИЗ ПРОШЛОГО И НАСТОЯЩЕГО

• Виктор НЕКИПЕЛОВ. "Институт дураков"

ВЕРНИСАЖ "ВРЕМЯ И МЫ"

• "Древо жизни"

ИЗ ПОЧТЫ РЕДАКЦИИ

• "Спасите наши души"

ФРАГМЕНТ ИЗ ПОВЕСТИ ВИКТОРА НЕКИПЕЛОВА

Каменецкий знал о моей статье. Относился сочувственно. Рассказывал, что в Ташкенте, где лежал на предварительном обследовании в гражданской психбольнице, уже встречался с одним инакомыслящим. Журналистом, совершенно здоровым человеком, конечно. Сочувствовал и ему, и мне.
Однажды он вдруг спросил, знаю ли я, когда и в связи с чем была введена в кодекс статья 190. Раньше ведь была одна 70-ая. Я не знал точно.
— Это в связи с крымскими татарами... Их надо было судить за различные мирные выступления, демонстрации, а 70-ая статья была больно жесткая, до семи лет. Вы слышали что-нибудь о крымских татарах, Виктор Александрович?
Господи, я ли не слышал! Но ему сказал:
— Да не очень, Борис Евсеевич. Что они там натворили? И он... начал просвещать меня. И о крымских татарах рассказал, о их борьбе за возвращение в Крым, и о судах над ними. И о генерале Григоренко, их отважном заступнике, помещенном за свои выступления в спецпсихбольницу в городе Черняховске. Я только диву давался осведомленности моего собеседника. И, конечно, сам потянулся навстречу. Вскоре мы уже смело говорили о Солженицыне, Сахарове, о демократическом движении в СССР. Круг наших бесед был широк. После того, как я узнал, что Каменецкий — еврей и сочувствует движению евреев за выезд в Израиль, я проникся к нему чуть ли не братскими чувствами. И, конечно, был все более и более откровенен. В свою очередь, и он, узнав, что я "волоку" в проблемах еврейства, оттаял беспредельно.
Так и говорили мы — взахлеб, радуясь друг другу, прогуливаясь по коридору или сидя попеременно то на его, то на моей койке. Говорили о ленинградском процессе самолетчиков, и уже я, призабыв осторожность, демонстрировал ему свою осведомленность, пересказывал информацию "Хроники текущих событий", содержание последнего слова обвиняемых... Сколько раз во время этих бесед ловил я опять на себе ощупывающие взгляды нянек.
— Как хорошо, что я встретил вас, — все говорил мне Борис Евсеевич. — Что значит образованный, культурный человек!
Как-то Каменецкий попросил у меня бумаги и карандаш... Геннадий Николаевич предложил ему изложить письменно всю историю преступления, все подробности, детали. Характеризовать убитого... Рассказать, какие козни он раньше строил Каменецкому, а теперь его родственники будто бы строят жене... Каменецкий охотно взялся за эту работу и несколько дней прилежно, закусив губу, корпел за столом над листом бумаги. Исписанные листы клал в карман халата и так ходил по отделению. Мне очень хотелось прочесть его произведение, но попросить было неловко, не решился.
Однажды после обеда Каменецкого вдруг вызвали к врачу. Он вышел, а через несколько минут вдруг повторилось то же, что с Виктором Матвеевым: вошла нянька и стала собирать постель моего нового друга. А меня будто обухом по голове ударило, уж на этот раз сомнений быть не могло: из-за меня! И что за рок такой: со вторым человеком схожусь — второго отнимают тут же, открыто, грубо.
Правда, Каменецкий, в отличие от Матвеева, не исчез бесследно, он просто был перемещен в спецотделение ("бокс"), в котором содержались какие-то особо-особо опасные, как утверждала местная молва, — политические, изменники, иностранцы и т.п. Но относительно Каменецкого я ошибся! Опростоволосился, сел в калошу... Очень не хочется, стыдно рассказывать. Но,наверное,надо...
Причиной перевода Каменецкого был, оказывается, вечно беспокойный "злой мальчик" отделения — Витя Яцунов. Однажды, стоя рядом с Каменецким у столика сестры, выдающей продукты зэкам, он увидел торчащие из кармана соседа листы бумаги. Я упоминал, что Каменецкий писал свою исповедь для Геннадия Николаевича. Ну, Яцунов и подшутил — вытащил листки незаметно. Естественно, прочел в палате. Фантастика! Вовсе никакой не учитель был наш бедный, испуганный, затравленный Борис Евсеевич Каменецкий. И никого он не убивал, не было никакой 102 статьи... Ничего не было. Все сочинил, напел мне в доверчивые уши этот простоватый и жалкий на вид человек.
Б. Е. Каменецкий, ни много, ни мало, был старшим следователем по особо важным делам прокуратуры Узбекской ССР!
Сел — бывают же фантастические случаи — за... клевету на Главного прокурора Узбекской ССР! Нет, не та "клевета", что у меня, имелась в виду "клевета честная" клевета как оскорбление личности, та, что наказывается по 130 статье УК РСФСР. Что ж, видимо, не поделили что-то два паука, и тот, который поглавнее, упек малого.А я ему — как единомышленнику — о Сахарове взахлеб! Сколько "Хроник" пересказал, в скольких преступлениях власти изобличил! И ведь находил понимание, сочувствие, сам слушал — про евреев да татар. Понял я, откуда он про последних знал так много. Татарские процессы в основном проходили в Ташкенте и других узбекских городах. Может быть, этот самый Каменецкий их и организовывал? Следствия вел? А может, и к делу самого П. Г. Григоренко руку приложил? Его ведь в Ташкенте арестовали и там мучили полгода...Прокурору, следователю, вообще всякому "менту" — в тюрьме не жизнь. Боясь, видно, расправы со стороны уголовников, он и сочинил душещипательную историю об убийстве начальника, оскорбившего жену. И все развесили уши, я в том числе. А когда выкрали у него разоблачающие листки, он, естественно, тут же сообщил об этом врачам (может быть, любимцу своему — Геннадию Николаевичу), и те незамедлительно убрали Каменецкого из палаты, спасая от "гнева народного".
Вот какая история приключилась со мной... "Ведь бывают же такие промашки", — как поет Александр Галич.
А все-таки. Как доверительно слушал меня Борис Евсеевич! А как сомкнулись на родственной почве сионизма!.. Ей-богу, не часто такого собеседника найдешь!